Окопная правда

Во время Великой Отечественной войны существовали штрафбаты, штрафные роты, штрафные эскадрильи, и даже подлодку Александра Маринеско, на Балтике, тоже считали неофициально штрафной. В тех частях приговоры судов и трибуналов смывали кровью. Но вот штрафная редакция? Это ноу-хау чеченской войны. Расскажу. Пришел приказ организовать в воюющей Пятьдесят восьмой Владикавказской армии свою газету. А где людей брать? Кто пошлет на войну – читай на убой – отличного военного журналиста? С исключением из списков части. Да никто. Среди начальства в этом плане дураков нет.

Стали искать по всей стране. Первое, кого назначить главным редактором? Кому ни предлагали, все отказываются. Наконец разыскали одного «декабриста» за Кривым озером – так в войсках называют Байкал. Счастливчика звали Геннадием Тимофеевичем Алехиным. Начинал он свою службу в Грозном. Корреспондентом газеты армейского корпуса. Рекомендацию для вступления в Союз журналистов ему давал некто Темишев, больше известный как Мовлади Удугов, в Москве его называют Геббельсом дудаевской пропаганды. Алехин влюбился, женился. На дочери ректора местного университета. На свадьбе гулял весь республиканский бомонд, даже заглянул и сфотографировался комсомольский вожак Гудермеса Салман Радуев. Но потом Алехин вдруг решил развестись. Скандал! В политотделе говорили: «Не надо». Геннадий Тимофеевич не послушался, развелся и автоматически убыл для прохождения службы в сказочное Забайкалье, гарнизон Борзя. И пробыл там десять лет, забыв надежду вернуться обратно.

И вот он опять на Кавказе. А дальше к нему в штат посыпались штрафники-журналисты со всех военных редакций России. Поводы? Пьянка, дерзость с начальством, любовные похождения, обвинения в профнепригодности и так далее. Новую газету назвали бесхитростно – «Защитник России». И, о чудо, ее стали любить. Обычно газеты в группировке сразу сгружали в сортиры, для гигиенических нужд. А эту передавали из рук в руки. Почему? Да там не писали фуфло. Не рассказывали солдатам о генералах, а делали наоборот. Где-то эзоповым языком, где-то напрямую, но говорили правду. А куда редакции отступать, дальше Чечни не пошлют. Репортеры «Защитника» лазали вдоль всей передовой. И в отчетах везли обратно не «мнения», «предположения», «комментарии», а то, что видели своими глазами. В нашей палатке эти репортеры не жили, Алехин им не давал покоя, и они всегда были в пути.

Впрочем, правда не у всех вызывала положительные эмоции. Точнее, здесь у каждого правда была своя. Как-то я поругался с начальником пресс-службы группировки.

– Сколько погибших сегодня?

– Говорить не положено.

– Это ж солдаты, офицеры, у них семьи есть, почему они не должны знать? Хоть количество назови.

– Не нужна тебе эта статистика.

А я уже закусил удила. Статистика… Это люди, пускай уже мертвые.

– Так, Вадик, Кук, берите камеру, едем на «Северный»!

А на «Северном» в большом гараже пожарной охраны располагался военный морг. Я шагнул из жары в огромное прохладное помещение. С правой стороны были сложены деревянные ящики. Они походили на ящики из-под патронных цинков, некрашеные, с такими же продольными ручками на торцах. Только эти ящики были большими. Очень большими. А слева, в длинном ряду, в цинковых корытах лежали тела. Свежие, с кровавыми ранами. Без рук, без ног, без голов. Дальше на вешалках висели мундиры и камуфляжные костюмы. Последние одежды погибших. Мой знакомец, начальник морга, демократ, встретил меня приветливо. Он был в фартуке и в резиновых перчатках.

– Снимать? Да снимай, конечно.

Я посчитал останки и, облегченно выдохнув, вышел наружу. Пальцем указал группе, куда идти. Вадик, увидев это, зло выкинул сигарету, взял камеру:

– Сука ты, Саша.

– Иди-иди. Надо снять.

И показали. Под соусом темы работы врачей.

Правда… Сколько существует ее интерпретаций? Вот тут у нас в жилом городке случился конфликт. Приехал на Ханкалу Серега Тетерин, фотокор «Московского комсомольца». Знаете… Охотник. Его сощуренные глаза вечно выискивали повод нажать кнопочку своего аппарата. Я вот не помню, чтоб он лежал, отдыхал. Он или где-то бродил, или старательно протирал свои объективы. И вот как-то меня вызвал из палатки Валера Попов, зам командира комендантской роты. Это был решительный парень, невысокий, худощавый, с соломенными волосами и с удивительно грубым, хриплым и прокуренным голосом.

– Саня, я его убью!

– Тетерина! Я тут солдат воспитывал… Ну, ты сам понимаешь, не удержался, надавал по морд?м. Смотрю, а Серега снимает. Я говорю, мол, засвети пленку, меня уволят. А он: я лица не буду давать, закрою их черненькими полосочками.

– Валер, я ему не начальник. Поговорю, конечно, хотя, думаю, бесполезно.

– Блин, ну точно убью.

– Да он сам кого хочешь убьет.

В недавней молодости у себя в Рязани Серега занимался пулевой стрельбой из пистолета. И вот однажды они с друзьями сидели дома, отдыхали. Серега вышел на кухню и увидел такую картину. Его маму трое неизвестных привязали к стулу и пытали ножом. Денег огромных в семье не водилось, просто времена такие были, грабили прям по квартирам. Серега спокойно, без эмоций, открыл ящичек с пистолетами, зарядил. Двоих убил, третьего ранил. Даже в милицию не вызывали.

А конфликт с солдатскими фотографиями разрешился неожиданно просто. Серега Тетерин сел на Ханкале, на аэродроме, на вертолет. Чтоб улететь домой. Вертолет поднялся, его закрутило, и он упал. Загорелся. Тетерин сидел у двери, помогал спасать людей, раненым оказывал помощь. А потом в шоке, босиком и с обожженными руками вернулся в палатку. Первым его встретил Валера Попов.

– Серега, что с тобой?

– Вертолет упал. Люди погибли.

– А фотоаппараты твои?

– Сгорели.

Валера на радостях подарил Сереге свои кроссовки, забинтовал руки и даже бутылку поставил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги автора

Правда и обман, правда обмана На протяжении своего трактата Сунь-цзы не устает повторять, что на войне не может быть ничего постоянного, что всякая эффективная стратегия – это непрерывные перемены. Что ж, китайская стратегия признает, по крайней мере, одно постоянное

Из книги автора

ПРАВДА О «СОКРУШИТЕЛЬНОМ» История трагедии эскадренного миноносца Северного флота «Сокрушительный» - одна из самых нелюбимых нашими историками. Если можно, то о ней вообще предпочитают лишний раз не вспоминать. Если последнее не удается, то говорят о «Сокрушительном»

Из книги автора

Правда на лжи Короче - сплошь одна брехня, и тем не менее такая брехня сродни правде, поскольку она практически однозначно показывает на то, что именно лгущие хотят скрыть. Тут ведь как - если, к примеру, подозреваемый в убийстве врет, что его не было на месте преступления,

Из книги автора

Где же правда? А теперь давайте поразмышляем о том предмете, который должен лежать по середине - истине, отбросив эмоции, предубеждения и злопамятство. Казалось, что обе стороны - и Польша, и Россия обречены были идти по пути поиска той самой правды, в борьбе за которую

Из книги автора

«Правда, но не вся правда» 24 мая 1944 года государственный департамент США направил посольству СССР в США памятную записку следующего содержания:«Государственный департамент в соответствии с соглашением, достигнутым на Московской конференции, желает довести до сведения

Из книги автора

ПРАВДА О РОТШИЛЬДЕ Парадоксально, но чем дальше и стремительнее отодвигаемся мы от бурных тридцатых годов, тем горячее интерес в старой доброй Англии к тогдашним деяниям советской разведки, особенно к «кембриджской пятерке».Самый известный - Ким Филби, чуть не ставщий

Из книги автора

1. «Русская Правда» Обсуждение вопроса о степени и путях обособления боярства в XI в. уместно начать с обращения к «Русской Правде».В историографии данные этого источника обычно расцениваются как важнейшие для суждений о стратификации древнерусского общества в

Из книги автора

Правда и ложь о штрафниках Поздним вечером 15 ноября на Первом телеканале прошел показ документального фильма «Подвиг по приговору», рассказывающего об истории штрафников времен Великой Отечественной войны. Причем телевизионщики рассказали не только о штрафных

Из книги автора

Экономическая правда Рабочие материалы, подготовленные для Изборского клуба группой ученых-экономистов, под общей редакцией профессора Василия СимчерыЗа последние сто лет наша страна пережила невиданную в мировой истории череду взлетов и падений. Обсуждение их причин

Из книги автора

Часть третья Окопная война и жизнь в траншее Только первые месяцы войны и последние, когда большое наступление 1918 года сломало немецкую армию, были временем масштабного передвижения войск и стратегических операций, стремительных атак и контратак. Основные военные годы

Из книги автора

Правда 2-й эскадры Ибо народ и царство, которые не захотят служить Тебе, погибнут. И такие народы совершенно истребятся. Книга Пророка Исайи 60:12 Спецоперация «Цусима»Не самым важным, но, наверное, самым неожиданным итогом проведенного исторического расследования стал

Во время войны Великой войны миллионы мужчин были оторваны от домашнего очага и оказались в окопах. Все они, независимо возраста, происхождения, мирных занятий и уровня образования жаждали получить последние новости, а также немного отдохнуть от военных будней. Именно эти два запроса удовлетворяла военная пресса, издававшаяся специально для солдат и, подчас, самими солдатами. Какими же были военные газеты, издававшиеся и читавшиеся под грохот снарядов и свист пуль?

Предыстория вопроса

Военная печать заявила о себе в XVIII веке, когда в ходе Войны за независимость в Северной Америке, а также войн, которые вела Французская республика в Европе, появились первые газеты, изданные непосредственно в армии и предназначавшиеся для солдат. Впоследствии фронтовые и армейские газеты на короткий срок возникали, например, в ходе франко-прусской войны, а также колониальных конфликтов европейских держав типа англо-бурской войны, подавления боксерского восстания в Китае и некоторых других.

«Газеты в лагере» - рисунок, изображающий раздачу газет в лагере северян во время Гражданской войны в США
(http://www.loc.gov)

Изготовление подобного рода газет всегда было сопряжено с большими трудностями, поскольку требовалось довольно тяжелое и дорогое оборудование, а также грамотные и подготовленные военнослужащие. Конечно, газеты могли быть и рукописными, но тогда их тираж редко превышал десяток экземпляров. Самое главное, для подобной прессы требовалась относительная стабильность базирования подразделений, для которых она выпускалась, поскольку делать газету на ходу, во время постоянных маршей, было просто невозможно.

Иностранная окопная пресса

Первая мировая война предоставила все вышеперечисленные условия. Среди миллионов мобилизованных и добровольцев в армиях Великобритании, Германии, Франции и других государств не было недостатка в журналистах, художниках, печатниках и т.п., причем подчас среди них находились очень талантливые люди, творческий потенциал которых раскрылся именно во время войны.


Группа шотландцев коротает время в окопе за чтением газет, беседами и написанием писем домой
(http://www.dailymail.co.uk)

Начиналось всё с достаточно небольших по объему и примитивных по технике исполнения текстов. Историк Роберт Л. Нельсон склонен считать самой первой «окопной» газетой немецкий рукописный листок «Hohnacker Neueste Nachrichten» («Последние новости Хонакера»), разросшийся в итоге в газету «Bayerische Landwehrmann» («Баварский солдат ландвера») с максимальным тиражом в 2000 экземпляров. Немцы вообще быстро поняли привлекательность подобного рода журналистики и заметно превзошли своих противников на всех фронтах, поддерживая официально «окопные» газеты армейского уровня с тиражами более 50 000 экземпляров.

Масштабы «газетной лихорадки», охватившей войска по обе стороны фронта, впечатляют. Часть газет выпускалась в рукописном варианте, тиражами до трех десятков экземпляров, при этом объем номера редко когда насчитывал больше одного листа. Но и такие газеты подчас обладали опытной редколлегией (чаще всего это были младшие офицеры и сержанты), в которую входили один-два талантливых рисовальщика.


Немецкие санитары на отдыхе - перекур и чтение газет

Так, французская «окопная» «Le Mouchoir» («Носовой платок»), рукописная газета 151-го линейного пехотного полка, начала издаваться в 1915 году 31-летним связистом Жозефом Лесажем (Joseph Lesage), который был профессиональным художником, выпускником Школы декоративных искусств. Лесаж продолжал выпускать газету вплоть до конца войны, несмотря на все трудности, включающие гибель товарищей-журналистов и два собственных ранения. Редактор-художник умер за несколько недель до перемирия 11 ноября 1918 года, подхватив грипп.

Однако полковые и дивизионные газеты могли позволить себе оперировать гораздо большими ресурсами. Для их издания существовал специально назначенный штат, который работал обыкновенно на некотором удалении от передовой, поскольку для печатания использовался уже большой пресс. Маленькие газеты печатались сразу в блиндажах на линии фронта с использованием мимеографа. Совсем большие тиражи могли издаваться уже в хорошо оснащенных типографиях в глубоком тылу, вплоть до Парижа или Лондона.

К концу войны система выпуска газет была отлажена настолько хорошо, а сами они пользовались таким повышенным спросом, что наиболее популярные (например, немецкая «Liller Kriegszeitung») могли даже оплачивать расходы на печать посредством продажи места под рекламу. Другие газеты распространялись через почтовую подписку или продавались на железнодорожных станциях. Как подчеркивает Роберт Л. Нельсон, солдаты не имели ничего против платы за газеты, поскольку она-то чаще всего и отличала настоящую прессу из окопов от бесплатных массовых рекламных или пропагандистских листков, авторы которых никогда не были на передовой.


Ирландские солдаты за чтением газеты - лето 1916 года, лес возле местечка Плоегстеер, северо-западная Бельгия. Обращает на себя внимание табличка «Keep down» - «Пригнись!» на стенке траншеи
(http://www.dailymail.co.uk)

Британская армия (метрополия и доминионы) в общей сложности выпускала 107 наименований газет с тиражом более 5000 экземпляров для некоторых из них. Французская армия читала до 200 «окопных» газет, чей суммарный тираж в середине 1916 года колебался от 75 000 до 132 000 копий в месяц. Тем не менее, вышеупомянутый Роберт Л. Нельсон пишет, что, скорее всего, большинство французских солдат могло вообще никогда не видеть таких газет, как и подавляющая часть их британских союзников.

Ровно обратная ситуация была в немецких окопах, где в 1916–1917 гг. на Западном фронте посредством подписки или бесплатно распространялось порядка 1,1 млн газет в год, а на Восточном фронте их число превысило 2 млн экземпляров в месяц. Причем, если большинство французских газет издавалось на локальном уровне, то немецкие охватывали войсковые соединения и объединения.

Естественно, как и всякое издание, предназначенное для солдат и допущенное начальством для распространения и чтения, «окопная» газета должна была пройти цензуру. Последняя включала действительный просмотр содержания выпуска специально назначенными для этого офицерами. Кроме того, действовала еще и самоцензура: любой редактор заботился о том, чтобы его детище не прикрыли, а его самого не арестовали. Любая неудачная шутка могла дорого стоить. Даже маршал Жоффр обратил внимание на излишнюю строгость цензуры и в 1916 году в специальном циркуляре указал на полезность солдатских газет, к которым надо было «подходить особым образом».


Изобретательность, с которой окопные газеты пытались разнообразить солдатский быт, порой поражает. Эта заметка в одной из канадских окопных газет, к примеру, сообщает о результатах очередного конкурса по выращиванию усов и объявляет победителей в трех номинациях - «Чарли Чаплин», «Свирепые Усы», и, если так можно выразиться, усы в вольном стиле

В немецкой армии действовала похожая система, но с 1917 года два экземпляра каждого издания обязательно направлялись в специальный цензурный орган, который еще и сам мог направлять статьи для публикации в солдатских газетах. При этом со второй половины 1917 года, вместе с введением специального распоряжения Людендорфа об усилении пропаганды, давление на редакторов «окопных» газет усилилось, а количество «спущенных сверху» статей увеличилось.

Интересно, что тематика британских, французских и немецких газет была сходной (повседневная жизнь солдат, юмор, враги и женщины), но при этом сам дух статей, скетчей, рисунков сильно разнился. Британцам было важно через юмор поддержать своих сослуживцев, а также обосновать идею защиты привычного образа жизни, на который покушаются «гунны». Размышления о том, что в последние несколько веков для Британии был привычен союз с германскими государствами для борьбы против Франции, не допускались.


Зачастую усилий одного человека хватало для выпуска окопного издания на высоком уровне. Так, в одном из батальонов немецкого 19-го баварского пехотного полка в 1915–1918 гг. выходил ежемесячный иллюстрированный журнал Die Sappe, который выпускал, по сути, лишь один человек - Карл-Мария Лехнер. Что немаловажно, издание пользовалось поддержкой батальонного командира

Французским газетам, с одной стороны, не надо было доказывать необходимость защиты родины от врагов, а с другой надо было оправдать все те ужасы войны, которые «пуалю» созерцали ежедневно. Оттого тон французских газет был подчас более критичный, а шутки жестче, поскольку в патриотизме находившихся на передовой людей никто не сомневался, и им позволялось чуть больше, чем обычно. Немцам же важно было утвердить идею необходимости и правильности своего присутствия на территориях, которые никогда не принадлежали Германии. На Восточном фронте эти рассуждения подкреплялись словами о цивилизаторской миссии немецкого государства.

Русская военная пресса

В России судьба солдатских газет складывалась немного иначе. Контроль за содержанием печатной продукции, а также ее распространением среди солдат был традиционно весьма строг. К началу войны своими газетами и журналами обладали военное министерство, штабы военных округов и казачьих войск, а также некоторые военно-учебные заведения, военное духовенство, некоторые армейские структуры. По подсчетам историков, всего к началу Первой мировой войны в России выходило около 60 различных военных периодических изданий.


Картина в русских окопах мало отличалась от таковой у немцев или англичан - везде газеты были востребованы
(http://espritdecorps.ca)

Как отмечает военный историк Д.Г. Гужва, фронтовые и армейские газеты стали появляться в русской армии в основном лишь с весны 1915 года. До этого момента в ней было три центральных военных издания: «Русский инвалид», «Военный сборник» и «Военная летопись», одна фронтовая – «Армейский вестник» и одна армейская – «Вестник X армии» газета. Надо отметить, что необходимость свежей прессы для регулярного получения новостей, развлечения и поддержания энтузиазма войск осознали как центральные органы управления войсками, так и начальники на местах. Процесс создания собственных газет был медленным и сопровождался бюрократическими проволочками. Всего к январю 1917 года в действующей армии издавалось три фронтовых, 13 армейских и одна корпусная газета.

С западноевропейскими солдатскими газетами по своему содержанию были сходны только так называемые «неофициальные» части вышеупомянутых российских изданий, в которых печатались небольшие рассказы, стихотворения, письма, портреты солдат и т.п. Однако все эти тексты проходили гораздо более строгую цензуру, а потому никаких скабрезных шуток или картинок, которые часто себе позволяли, допустим, французские газеты, здесь быть не могло.


Свой печатный орган был и у Русского экспедиционного корпуса во Франции - такая газета издавалась в 1917 году
(http://www.bfro.be)

Часто российскими фронтовыми газетами занимались люди, к этому мало подготовленные, а потому их тексты не могли вызывать ничего, кроме скуки, и не пользовались спросом у солдат. Это подтверждается относительно небольшими тиражами изданий, редко превышавшими тысячу экземпляров. Можно сказать, что настоящая солдатская печать, востребованная читателями, появилась в русских окопах на Восточном фронте только после Февральской революции. Д.Г. Гужва пишет, что после Февральской революции в 1917 году в русскую армию стала поступать легальная военная периодическая печать различных политических сил. Так, эсеры и меньшевики издавали «Голос солдата» и «Солдат-гражданин», у большевиков были «Солдатская правда», «Окопная правда», «Рабочий и солдат», «Окопный набат», «Солдат» и другие.

Первая мировая война породила уникальное явление как в истории войн, так и в истории журналистики. «Окопные» газеты явились интересным явлением фронтовой жизни, давшим возможность как делающим, так и читающим эти газеты «выпустить пар», унять депрессию (победить «тараканов», как выражались французы), сделать атмосферу на передовой более привычной и похожей на оставленный дом. Может быть, именно отсутствие таких изданий в русских войсках способствовало, пусть косвенно, постепенной деморализации войск и их подверженности революционной пропаганде.

Литература :

  1. Nelson R.L. Soldier Newspapers: A Useful Source in the Social and Cultural History of the First World War and Beyond // War in History, 2010, Vol. 17, № 2. p.167–191
  2. Nelson R.L. Soldier Newspapers // International Encyclopedia of the First World War (WW1) (http://encyclopedia.1914–1918-online.net)
  3. Seal G. The Soldiers’ Press – London: Palgrave Macmillan UK, 2013
  4. Гужва Д.Г. Военная периодическая печать русской армии в годы Первой мировой войны, 1914–1918 гг. Монография – Новосибирск, 2009
  5. Французские «траншейные газеты» Первой мировой войны: Материал с сайта реконструкторов 151-го линейного пехотного полка Французской армии (151ème Régiment d"Infanterie de Ligne) // (блог Михаила Кожемякина http://m2kozhemyakin.livejournal.com)

Виктор Астафьев мог бы на фронт и не идти. Имел на то законное право. По окончании фабрично-заводского училища ему, как дипломированному железнодорожнику – «составителю поездов», выдали «бронь». Игарский детдомовец и сирота Витька Астафьев за зиму перед войной окончил шестой класс. Далее находиться в социальном заведении ему не разрешили, вышел возраст. Надо было начинать самостоятельную жизнь, думать о дальнейшей судьбе, а, значит, и как-то выбираться с Севера.

Денег на дорогу юноша заработал сам, поступив коновозчиком на кирпичный завод, существовавший в те годы в Игарке. Подросток забирал на лесокомбинате опилки, грузил их на телегу и вёз к топкам, где обжигались кирпичи. К лету необходимая сумма денег для покупки билета на пароход была скоплена, а в Красноярске Виктор поступил учиться в железнодорожную школу фабрично-заводского обучения № 1 на станции Енисей – прообраз современного профтехучилища.

На Западе уже гремела вовсю война. Почти без отдыха, вечно голодные, по сути, ещё дети, Виктору едва исполнилось восемнадцать, юные железнодорожники постоянно были заняты делом. На станцию Базаиха один за другим прибывали эшелоны с оборудованием эвакуированных заводов, людьми. На одном из поездов из Ленинграда, отцепили вагон, в него по пути следования из блокадного города, переносили и складировали умерших. Виктора включили в погребальную группу. Как потом он писал в «Последнем поклоне»: «Похоронами я был не просто раздавлен, я был выпотрошен, уничтожен ими, и, не выходя на работу, отправился в Березовку, в военкомат – проситься на фронт ». Случилось это спустя всего четырех месяцев с начала его трудовой биографии.


Доброволец Астафьев, как и большинство молодых призывников его возраста, в 1942 году был направлен вначале в 21-ый стрелковый полк, находившийся под Бердском, а затем его перевели в 22-й автополк в военном городке Новосибирска, и только весной 1943 отправили на передовую…

В августе 1994 года в один из приездов Виктора Петровича в Игарку мы несколько теплых вечеров просидели с ним вместе на крылечке лесокомбинатовской гостиницы – немыслимое для меня счастье. О чём только не говорили, но всё-таки темы войны тогда так и не коснулись. Я боялась спросить, зная, как легко можно растревожить его израненное сердце. Видимо, и Виктору Петровичу в городе детства хотелось лишь приятных воспоминаний, тех, что были до…

Уже в следующий его, последний, как мы знаем, приезд в 1999 году была встреча с читателями, снятая санкт-петербургским оператором Вадимом Донцом для фильма «Всему свой час. С Виктором Астафьевым по Енисею». Именно на встрече с читателями и прозвучал вопрос библиотекаря Светланы Богдановой: «Ваши первые произведения добром пропитаны, сейчас какой-то жёсткостью отдают. Почему?»

Теперь-то понятно, почему. В девяностые Виктор Петрович написал самое главное свое произведение о войне – роман «Прокляты и убиты». Написал, несмотря на идущую в периодической печати травлю писателя. Такую хлёсткую и беспощадно ёмкую оценку войне, заключённую уже в самом названии романа, мог дать только человек, имевший огромную смелость, перенёсший страдания и сказавший открыто то, что сразу перечеркнуло все созданные ранее мощной монументальной пропагандой художественные произведения о героике войны.

Он писал: «Я был рядовым бойцом на войне и наша, солдатская правда, была названа одним очень бойким писателем «окопной»; высказывания наши - «кочкой зрения ».

И вот его «окопные постулаты», родившиеся с первых дней нахождения в учебной части под Новосибирском: никакой серьезной подготовки, никакого обучения молодых, необстрелянных бойцов не велось. «О нас просто забыли, забыли накормить, забыли научить, забыли выдать обмундирование ». По словам Астафьева, когда они, наконец, прибыли из запасного полка на фронт, войско было больше похоже на бродяг. Это были не солдаты, а истощённые уставшие старички с потухшими глазами. От недостатка сил и умения большинство из них погибало в первом же бою или попадало в плен. «Они так и не принесли Родине той пользы, которую хотели, а, главное, могли принести ».

Большинство солдат ходило в гимнастерках со швом на животе. Такие же швы были и на нательном нижнем белье. Многие не знали, отчего этот шов, недоумевали, объяснение же было простым – одежда была снята с мёртвых. Так её не снимешь, только разрезать надо, потом зашить. Поняв это, и сами солдаты стали таким образом одеваться, снимая одежду с мёртвых немцев – те к войне готовились по-серьёзному, сукно было добротным, меньше изнашивалось. Украинские крестьянки, а именно на Украине начинался боевой путь солдата Астафьева, зачастую принимали наших солдат за пленных немцев, не понимая, кто перед ними в столь жалком облачении. Астафьеву досталась гимнастерка с отложным воротничком, видимо, младшего офицера, но в ней больше вшей водилось – вот и всё её преимущество. Только в декабре 1943 года часть, наконец, обмундировали. И молодой боец вместе с другом не преминули сразу запечатлеть себя на фото.


Воевал рядовой Виктор Астафьев в 17-й артиллерийской, орденов Ленина, Суворова, Богдана Хмельницкого, Красного Знамени дивизии прорыва, входившей в состав 7-го артиллерийского корпуса основной ударной силы 1-го Украинского фронта. Корпус был резервом Главного командования. (Специально перечислила для читателя все боевые награды дивизии, чтобы подчеркнуть, что подразделение находилось на действующем фронте, по сути, должно было и экипироваться и снабжаться так, чтобы бойцы могли выполнить стоящие перед ними задачи по разгрому противника).

«Веселый солдат» Виктор Астафьев был шофёром, артиллеристом, разведчиком, связистом. Не штабным телефонистом, а линейным надсмотрщиком, готовым по первому приказу командира ползти под пули, разыскивая порыв на линии. Вот так писал он сам о специфике своей военной должности телефониста впоследствии: «Когда руганный-переруганый, драный-передраный линейный связист уходил один на обрыв, под огонь, озарит он последним, то злым, то горестно-завистливым взглядом остающихся в траншее бойцов, и хватаясь за бруствер окопа, никак одолеть не может крутизну. Ох, как он понятен, как близок в ту минуту и как же перед ним неловко – невольно взгляд отведёшь и пожелаешь, чтобы обрыв на линии был недалече, чтобы вернулся связист «домой» поскорее, тогда уж ему и всем на душе легче сделается ».

(Астафьев В.П. «Так хочется жить», Иркутск, «Вектор», 1999 год, стр.56).

Связисты и возможность смертельного исхода испытывали чаще других, и радость жизни у них была острее. Печальная статистика боевого пути воинов, призванных Игарским военкоматом, проанализированная недавно мною, подтверждает сказанное: северяне зачастую назначались связистами, а среди них был больший процент как погибших, так и – получавших награды. Вторит этому и боец Астафьев: «И когда живой, невредимый, брякнув деревяшкой аппарата, связист рухнет в окоп, привалится к его грязной стенке в счастливом изнеможении, сунь ему – из братских чувств – недокуренную цигарку. Брат-связист её потянет, но не сразу, сперва он откроет глаза, найдёт взглядом того, кто дал «сорок», и столько благодарности прочтёшь ты, что в сердце она не вместится ».

Впрочем, и правительственной наградой командования был оценен труд «линейщика». В бою 20 октября 1943 года красноармеец Астафьев четыре раза исправлял телефонную связь с передовым наблюдательным пунктом. «При выполнении задачи от близкого разрыва бомбы он был засыпан землей. Горя ненавистью к врагу товарищ Астафьев продолжал выполнять задачу и под артиллерийско-минометным огнём, собрал обрывки кабеля, и вновь восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и ее поддержку артиллерийским огнем» – так написано в наградном листе при представлении старшего телефониста Астафьева к медали «За отвагу»…

Вот бы сейчас посмеялись мы над литературными опусами штабного писаря, но Виктор Петрович сей документ и в глаза, возможно, не видел, а потомкам оставил воспоминания совсем иного плана:

– Один раз тащили-тащили на плечах и на горбу полуторку взвода управления со связью, со стереотрубой, бусолью, планшетами и прочим имуществом, и встала машина, не идёт: это мы за ночь, то запрыгивая в кузов, то обратно, натаскали полный кузов грязи, перегрузили бедную полуторку. Выбрасывали грязь кто лопатами, кто котелками и касками, кто горстями и к месту сосредоточения бригады успели почти вовремя , – рассказывал он о ночном марш-броске киношникам, посланным Никитой Михалковым перед съёмками нового фильма «Цитадель» к великому сибирскому писателю-фронтовику за «приватными» впечатлениями военных будней.

Живо представляю, как слегка прищурив раненый глаз, он пересказывает им этот и другой, известный ему со слов командира своего дивизиона эпизод из ещё одного ночного марш-броска. Командир тот был, немногим старше своих подчинённых, но «крутого нрава до первого ранения, который мог и пинка солдату отвесить », и крепкое словцо употребить:

– Толкали, толкали, качали, качали как-то машину и всё, перестала двигаться техника. Выскочил я из кабины с фонариком, ну, думаю, сейчас я вам, разгильдяи, дам разгон! Осветил фонариком, а вы, человек двадцать, облепили кузов машины, опёрлись на него, кто по колено, кто по пояс в грязи - спите… Я аж застонал…

Вот так воевал наш земляк. Но не этих, по сути невинных баек изнеможённого в переходах солдата не могли простить будущему писателю «победоносные генералы».

По признанию Астафьева, именно война стала причиной того, что он взялся за перо. В начале 50-х Виктор Петрович ходил в литературный кружок, открытый при местной газете «Чусовской рабочий» на Урале, там однажды услышал он короткий рассказ одного писателя – в войну политработника. Война у того была красивой, а главное, что возмутило, об этом писал тот, кто тоже был на передовой. У Астафьева, по его словам, аж зазвенело в контуженой голове от такого вранья. Придя домой и, успокоившись, он решил, что единственный способ бороться с ложью – это правда. И за ночь на одном дыхании написал свой первый рассказ «Гражданский человек» (современное название «Сибиряк»), в котором описал свою войну, какую он видел и знал. И это было лишь началом.


Приводя этот известный факт, биографы писателя не всегда добавляют, что вернуться с войны бывшему детдомовцу было некуда. Вместе с женой-фронтовичкой он отправился в ее родной уральский городишко Чусовой. Осмелевшие за войну квартиранты-переселенцы не думали освобождать семье фронтовика занятый ими и не оплачиваемый флигелёк во дворе. Вернувшийся с войны майор-свояк, занял лучшее в доме место в комнате на втором этаже, забив до отказа помещение трофейным тряпьем и «через губу» разговаривал с младшим по званию Виктором, вынужденным ютиться с молодой женой в кухне за печкой на полу. Виктор то снег разгребал, то вагоны разгружал, прежде, чем получил место сторожа на колбасном заводе, где в ночную смену и родился этот рассказ. Поведала об этом жена писателя Мария Корякина. Рассказала не только о перипетиях семейной жизни вернувшихся с войны фронтовиков, но и об умершей от диспепсии в младенческом возрасте дочке Лидочке. У молодой матери от постоянного недоедания не было достаточного количества молока.

Естественно, что переполнявшей начинающего автора темой стали события минувшей войны. В актив рождающегося писателя в 1960 году добавляется лирическая повесть «Звездопад», а в 1971 «Пастух и пастушка». Современная пастораль – вносит автор пометку в подзаголовок последней. Обе повести поэтичные, трогательные и трагичные произведения о первой любви, искалеченной, погубленной войной. Не раз я, как и многие мои сверстники, перечитывала их, видимо, о них упоминала и игарский библиотекарь Светлана Богданова – «добром пропитанные»…

Впрочем, если в «Звездопаде» автор воздерживается от рассказов о боях, перенеся действие в военный госпиталь, то уже в «Пастухе и пастушке» начинают появляться страшные эпизоды, навечно засевшие в память солдата. Война калечит молодые души героев, она же стирает хорошее, оставляя ярчайшее, однажды невольно подмеченное, в мозгу засевшее и продолжающее мучить кошмарами автора.

В мирное время в памяти постаревшего солдата Астафьева зияют аккуратные парные дыры в жирном украинском чернозёме – это невольно оставленные бойцами во время марш-броска валенки, потому что «раз вытащил, два вытащил, на них пуда три такой грязи, что на третий раз шагнул и дальше пошёл босиком ».

Или вот ещё один из поведанных михалковским визитёрам рассказ о привале в осеннем припорошенном снежком лесу, толи на поляне, то ли на болотце. Подложив под себя на кочку пучок вырванной торчащей из снега сухой травы, сидит солдат Астафьев, хлебает быстро остывающий суп. Чувствует, что-то склизко под ним, встал, «твою мать, немец, вмёрзший в землю подо мной. Ну чего? … стерни побольше наложил и обратно сел. Некогда, и жрать охота. Вот так вот втягиваешься в войну. Говорят, опыт войны. Вот оно. Чтоб ты мог жрать, как скотина последняя, спать, как скотина последняя, терпеть вошь… Помню, у нас щеголеватый был офицер, двумя руками в голову залез: Ну, до чего надоели эти вши ».

Впоследствии эпизод с поедаемым вшами офицером нахожу и в романе «Цитадель».

Для Астафьева – самое страшное на войне – привычка к смерти. Когда смерть становится повседневной, обыденной и уже не вызывает никаких эмоций, когда можно сидеть и без отвращения есть на замёрзшем трупе противника.

Грустный каламбур, но кочка, оказавшаяся незахороненными телом врага, на которую притулился обессилевший от изнурительного перехода солдат, стала якобы «кочкой зрения» автора?!

Страшные потрясения юного Астафьева, продолжающие тревожить память его и пожилого, – когда при отступлении от Житомира по отступающим, уже убитым, разбитым, шли наши танки, машины, транспортёры: «…в шоссе, в жидкой грязи трупы, раскатанные в фанеру, только кое-где белые косточки вылезут, и зубы…Танки идут, гусеницы наматывают, шинелёнку, кишки, вот такое эстетическое зрелище ».

Война Астафьева действительно совсем не похожа на то, что мы привыкли видеть во всех наших советских военных фильмах, или читать в военной прозе. Герои большинства литературных произведений шли в атаку с криками «Ура!», закрывали амбразуры, погибали, вызывая огонь на себя. По словам Астафьева, о войне столько наврали и так запутали всё, с ней связанное, что в конце-концов война сочинённая затмила войну истинную.

Непоправимое сотворила война с Витенькой Астафьевым: «Маленький, совсем малограмотный, я уже сочинял стихи и разного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плацдарма вытащили, но там на плацдарме осталась половина меня – моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, весёлый, глазастый и неунывающий» .

(Из письма В.П.Астафьева В.Я.Курбатову, «Крест бесконечный»,
издатель Г.Сапронов, Иркутск, 2005, стр.20-25)

Самое тяжёлое и трагичное в воинской биографии Астафьева – это форсирование Днепра осенью 1943 года. В воду, без подготовки, без передышки, развивая недавний успех на Курской дуге, солдаты прыгали голыми, несли узелки с одеждой и винтовки над головой. Переплавлялись без специальных плавучих средств, кто как может. На том участке, где плыл Астафьев, из 25 тысяч человек до другого берега добрался только каждый шестой. А таких точек переправы было десятки. В битве за Днепр советские войска потеряли около 300 тысяч солдат: «большинство потонуло бессмысленно, из-за бездарной подготовки, так ни разу и не выстрелив ».

Всю жизнь Астафьев утверждал, что мы победили в этой войне только потому, что просто завалили немцев трупами, залили их своей кровью. И он имел право так говорить. Рядовой Виктор Астафьев воевал на Брянском, Воронежском, Степном и Первом Украинском фронтах – в самой гуще военных действий. На Днепровском плацдарме Астафьеву повредило глаз и серьёзно контузило:

– Пакостно ранило в лицо. Мелкими осколками кассетной бомбы, или батальонной мины и крошевом камней… повредило глаз, раскровенило губы, лоб, ребята боялись до медсанбата не доплавят, – рассказывал он впоследствии.

В районе польского города Дукла Астафьев получил тяжелое сквозное пулевое ранение левого предплечья с повреждением кости:

– Когда ранят – по всему телу идёт гулкий удар, откроется кровь, сильно-сильно зазвенит в голове и затошнит, и вялость пойдёт, будто в лампе догорает керосин, и жёлтенький, едва теплящийся свет заколеблется и замрёт над тобой так, что дышать сделается боязно и всего пронзит страхом. И если от удара заорал, то, увидев кровь, – оглох от собственного голоса и звона, ужался в себе, приник к земле, боясь погасить этот исходный свет, этот колеблющийся проблеск жизни.

(Астафьев В.П. «Всему свой час», Москва, «Молодая гвардия», 1985, стр.65)

В действующей армии солдат пробыл до сентября 1944 года, выбыв из нее по тяжелому ранению, о котором говорилось выше, но продолжая мыкаться по нестроевым частям, выполняя обязанности то почтальона, то конвоира вплоть до конца 1945 года.

Почти каждой семьи коснулась война своим смертельным крылом. Были трагические потери и в клане Астафьевых. 24 сентября 1942 года под Сталинградом погиб его дядя – родной брат отца Иван, до войны – рубщик на лесобирже Игарского лесокомбината. Как передовика производства в мирное время его портрет был помещен на городскую Доску Почета, а сам юноша направлен на учебу в Ачинский сельхозтехникум. В войну Иван Астафьев был телефонистом, или разведчиком, достоверные данные об этом не сохранились. Не знал Виктор Петрович и место его гибели, уточнив судьбу дядьки только спустя десятилетия после окончания войны. Помог ему в этом волгоградский собрат-писатель, что интересно, родившийся в Игарке Борис Екимов.

Еще один дядька писателя – Василий, всего лишь на десять лет старше Виктора при его рождении стал крестным отцом. Балагур, весельчак, любимец женщин, прозванный за неуёмный характер «Сорокой» он был ближе всех Виктору в юношеские годы. Его в феврале 1942 провожал Виктор на фронт из Красноярска. Василий, хитростью обойдя военную цензуру, дал Виктору знать, что, дескать, воюет танкистом с ним рядом, на Украине. На Лютежском плацдарме под Киевом был тяжело ранен, направлен в госпиталь, но в пути был обозначен как без вести пропавший. Виктор, как сам впоследствии признается, придумал встречу с ним, уже мертвым, описав ее в вышеупомянутой главе романа «Последний поклон». На самом деле, последнее пристанище солдата неизвестно.

Василию Астафьеву едва исполнилось 29, Ивану – 24. К чести игарчан, фамилии родственников Виктора Петровича – Василия Павловича и Ивана Павловича Астафьевых занесены на городской мемориал памяти погибших. Даже больной неизлечимой кожной болезнью отец писателя Пётр Павлович призывался на войну.

Фронтовая биография рядового Виктора Астафьева отмечена орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов», «За освобождение Польши». В мирное время писатель Астафьев стал Героем социалистического труда, дважды лауреатом Государственной премии СССР, лауреатом Государственной премии России, трижды был кавалером ордена Трудового Красного Знамени, награждался также орденами Дружбы, Дружбы народов, Отечественной войны I степени, «За заслуги перед Отечеством» II степени. Он – почётный гражданин городов Красноярска и Игарки.
Как видим, Виктор Петрович Астафьев не только имел моральное право написать, но и просто обязан был сделать это, сказав самое важное, оставив в наследство потомкам то, что пережил сам и его семья, и что, так он считал, не должно было стать для будущих поколений предметом их личного познания и переживания.

Кроме повестей «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Так хочется жить», «Обертон», «Весёлый солдат», многие рассказы и затеси написаны Виктором Петровичем о войне. Невольно, в чертах большинства его литературных героев видится сам автор – детдомовец Витька из заполярного города, не всегда названного, но узнаваемого по тем ярким деталям, которые присущи только Игарке – репрессированные, лесоперевалка, морские суда, особенности охоты и рыбалки в окрестностях города. И даже за одно только это – воплощение в художественной литературе собирательных образов защитников Родины – игарчан, или, игарцев, как говорили в предвоенные времена, мы – его земляки – должны отдавать дань уважения Виктору Петровичу.

Но главным детищем писателя о войне стал, как я уже сказала, роман «Прокляты и убиты» в двух частях «Чёртовая яма» (1990-1992 годы) и «Плацдарм» (1992-1994 годы) – роман о личных впечатлениях солдата-фронтовика. Общий объем романа должен был составить две тысячи страниц.

В первой половине 1990 года Астафьев так сообщал об этом: «Да, пишу книгу о войне, давно пишу, но не о 17-ой дивизии, а вообще о войне. Солдатскую книгу, а то генеральских уже много, а солдатских почти нет ».

И еще: «Я всю свою творческую, а может и не только творческую жизнь готовился к главной своей книге – роману о войне. Думаю, что ради неё Господь меня сохранил не только на войне, но и в непростых и нелёгких, порой на грани смерти, обстоятельст-вах, помогал мне выжить. Мучил меня памятью, грузом воспоминаний придавливал, чтобы я выполнил главный его завет – рассказать всю правду о войне, ведь, сколько человек побывало в огненном горниле войны, столько и правд привезли они домой ».


В необходимости писать по-иному, чем сделали до него, всё больше и больше убеждало писателя наблюдаемое им в жизни отношение к судьбам фронтовиков. В американской литературе после окончания вьетнамской войны появился термин «потерянное поколение». Монументальная советская пропаганда продолжала говорить о воине-победителе. Хотя реалии мирной жизни были иными. Контуженному Астафьеву не пришлось более водить поезда по железной дороге – дело, которому он был обучен и мечтал этим заниматься. Ни жилья, ни добротного питания молодые инвалиды войны получить не могли. Многие из вернувшихся с фронта живыми, спились, либо умерли от продолжавших их мучить ранений уже в первые послевоенные годы. Но более всего терзали сознание солдат эпизоды их военной юности. И Астафьев вытолкнул, наконец, из израненной памяти и влил навечно в строки то, что нестерпимо жгло его изнутри.

11 февраля 1993 года, сделав черновик второй части книги, он писал своему другу, литературному критику Валентину Курбатову: «Хотел избежать лишних смертей и крови, но от памяти и правды не уйдёшь – сплошная кровь, сплошные смерти и отчаянье аж захлёстывают бумагу и переливаются за край её ».

Писатель считал войну «преступлением против разума ». С исторической точки зрения в романе «Прокляты и убиты», и в этом сходятся и критики, и политики, правдоподобно описаны события Великой Отечественной войны. Первая часть романа «Чёртова яма» была удостоена в 1994 году премии «Триумф», что, по сути, было признанием заслуг инвалида-фронтовика. Но предельно натуралистично описанный быт солдат, взаимоотношения между подчиненными и командирами, собственно боевые действия вызвали целый поток недовольства не только у командующих военными действиями, но и у рядовых участников войны.

И хотя в защиту своего детища Астафьев, убеждал своих оппонентов- генералов хотя бы не лгать самим себе: «Сколько потеряли народу в войне-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощения за бездарно выигранную войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови », его не желали слышать и собратья по штыку. Для них, чудом вернувшихся с фронта живыми, война, совпавшая с их молодостью, – самый яркий, по сути, героический период их жизни.

Помню, как резко оборвал однажды заплакавшего на встрече с молодёжью ветерана, пытавшегося рассказать о случаях людоедства на фронте, мой отец, тоже участник той войны: «Не о том ты, дескать, Пётр, говоришь». Пережившие сами свинцовые мерзости войны, они, по-видимому, инстинктивно хотели уберечь и нас, да и сами старались стереть из своей памяти увиденное и пережитое. Эффект страуса…

Смельчак Астафьев с гражданским мужеством открыто заявлял:

– Нас и солдатами то стали называть только после войны, а так – штык, боец, в общем, – неодушевлённый предмет…

И его обвиняли… в отсутствии патриотизма, в клевете на русский народ… Вырывали строчки из сказанных сгоряча фраз, переиначивали его слова, перетолковывали на свой лад. Он же хотел единственного, чтобы общество знало всю правду о войне, а не только официально разрешённую.

«Вдоль дороги и в поле россыпью бугорки чернеются. Иные горящие танкисты в кювет заползли, надеялись в канавной воде погаситься, и тут утихали: лица чёрные, волосы рыжие, кто вверх лицом, видно пустые глазницы – полопались глаза-то, кожа полопалась, в трещинах багровая мякоть. Мухи трупы облепили. Привыкнуть бы пора к этакому пейзажу, да что-то никак не привыкается ».

(Астафьев В.П. «Так хочется жить», Иркутск, «Вектор», 1999 год, стр.58).

Астафьев считал, что преступно показывать войну героической и привлекательной:

– Те, кто врёт о войне прошлой, приближают войну будущую. Ничего грязнее, жёстче, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. Носом, как котят слепых тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слёзы, иначе ничего от нашего брата не добьёшься.

Или о мыслях «окопников»:

– Это вот тяжкое состояние солдатское, когда ты думаешь, хоть бы я скорее умер, хоть бы меня убили. Поверьте мне, я бывал десятки раз в этом положении, десятки раз изнурялся: хоть бы убили .

А героический подвиг командира по спасению жизни солдата, по убеждению Астафьева, – это неожиданно прозвучавшая от него команда подчинённому:

– Иди, выспись.

– Ну как вы тут, ребята, мало же вас, копать же надо, работать…

– Иди, тебя это не касается…

Вот так два раза спас жизнь окопнику Астафьеву его командир отделения. Ушёл солдат Астафьев, где-то упал в дубовом лесу на какую-то подстилку и заснул мёртвым сном. Сколько спал, ничего не помнит, потом встал, сходил на кухню, поел немного каши, в общем, отдохнул, пришёл – полный сил, хохмач, – весёлый солдат… Чем не героический поступок?

Герои романа «Плацдарм» по словам Астафьева, привыкли «полуспать, полузамерзать, полубдеть, полуслышать, полужить… »

(Астафьев В.П. «Прокляты и убиты», собрание сочинений, том 10, Красноярск, Офсет, 1997 год, стр. 593)

Роман «Прокляты и убиты» остался неоконченным, в марте 2000 года писатель заявил о прекращении работы над ним, в ноябре 2001 года Виктор Петрович Астафьев умер.

А незадолго до смерти, в июле, депутаты Законодательного Собрания Красноярского края отказались выделить лежавшему в больнице с тяжелыми последствиями инсульта, по сути, смертельно больному человеку денежное вознаграждение в размере всего-то трёх тысяч рублей как дополнительную пенсию фронтовику.
Горестно…


«Астафьевская» правда о войне, по мнению уральца Гладышева, оказалась несвоевременной? Неуместной? Лишней?

Предостережение воина – писателя о том, что кто врёт о войне прошлой, приближает войну будущую, запомнилось . Думаю, осмысление окопной правды писателя-бойца Виктора Петровича Астафьева – дело чести и политиков, и рядовых граждан страны, особенно, противоположного со мной пола.

Война ужасна, и в организме нового поколения должен быть выработан устойчивый ген невозможности повторения подобного. Ведь не зря же эпиграфом своего главного романа великий писатель, говоря языком сибирских старообрядцев, поставил: «писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты ».

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:

100% +

Владимир Першанин
Штрафники, разведчики, пехота
«Окопная правда» Великой Отечественной

В оформлении обложки использована фотоинформация фотокорреспондента Марка Марков-Гринберга

От автора

Это сборник воспоминаний солдат и офицеров, участников Великой Отечественной войны. Я постарался отразить в нем судьбы людей, которых объединяет то, что все они прошли через передний край, были на острие войны и победили. Хотя шансов дожить до Победы у большинства было очень немного.

Наряду с воспоминаниями о разведчиках, пехотинцах, пулеметчиках мне удалось собрать материалы о людях, военная судьба которых не так часто отражается в нашей литературе: о военных шоферах, зенитчиках Волжской флотилии, сражавшихся во время Сталинградской битвы, а также о судьбе лейтенанта-артиллериста, попавшего в штрафную роту.

Бойцов той войны остается с каждым годом все меньше. Они стали мне близки, и я хочу донести до читателя их нелегкие судьбы и подвиг, который навсегда останется в истории России.

Я служил в разведке

Самую почетную награду я получил не за добытых «языков», хотя их насчитывалось более двух десятков, а за немецкий танк, который захватил вместе с экипажем. И такое в разведке бывало.

Мельников И.Ф.


Об Иване Федоровиче Мельникове я впервые узнал из короткой статьи в толстой книге о кавалерах ордена Славы. Потом получилось так, что встретил его в городской библиотеке, где проводилась встреча с ветеранами. Разговорились, встретились еще, и родился этот документальный рассказ о военном пути старшины – разведчика Ивана Федоровича Мельникова. С его разрешения я изложил события от первого лица, так, как мне рассказывал Иван Федорович.


Родился я 19 сентября 1925 года в городе Сызрань Куйбышевской области. Отец, инвалид Гражданской войны, умер вскоре после моего рождения, мать – рабочая. Через какое-то время мама вышла замуж, и отчим заменил мне отца. Он работал в ОСОАВИАХИМе, был добрым, хорошим человеком, позаботился о том, чтобы я получил образование. В начале лета 1942 года я закончил два курса железнодорожного техникума, немного поработал.

Я мечтал стать летчиком и приписал себе в документы лишний год. Вместе с двумя одноклассниками мы сбежали из дома и, забравшись тайком в железнодорожный состав, рванули из Сызрани в Сталинград поступать в Качинское летное училище. Когда приехали в Сталинград, оказалось, что училище эвакуировано. Помню, как голодные бродили по городу, размышляли, что делать дальше. То, что Сталинград прифронтовой город, не понимали. Не обратили внимания и на вой сирен, означающий воздушную тревогу.

Начался воздушный налет. Посыпались бомбы. Мощные взрывы поднимали столбы земли на десятки метров вверх, рушились дома. Спрятаться, залечь в какой-нибудь канаве мы не догадались, а побежали к Волге. В головенках мелькали мысли переправиться на левый берег. То, что ширина Волги километра два с лишним, мы не задумывались. Что стало с моими одноклассниками – не знаю. Близкий взрыв оглушил меня, я метался по берегу, пока не сбило с ног очередным взрывом.

Очнулся на берегу без одежды, все тело болит, в ушах звон. Контузило. Меня подобрали бойцы какой-то воинской части, отнесли в санроту. Когда пришел в себя, накормили, одели, стали расспрашивать. Я твердил, что хочу учиться на летчика. Исправлений в документах не заметили, судя по ним, мне через месяц должно было исполниться восемнадцать лет. То есть формально я был почти совершеннолетним. Сталинград уже вовсю бомбили, военной подготовки я не имел, и мне выдали предписание на учебу в Моршанск Тамбовской области. Мол, парень грамотный, будешь учиться там на летчика.

В Моршанске летного училища не было. Ни о каких летчиках разговор не шел. Вместе с группой ребят я попал в пулеметно-минометное училище. Обстановка на фронте была, как никогда, тяжелой, шло мощное немецкое наступление на юге. Начались бои на подступах к Сталинграду. Двадцать третьего августа 1942 года фашисты прорвались к Волге, а на город обрушились волна за волной сотни вражеских самолетов. Центр города за день был превращен в развалины, погибли тысячи людей. Окажись я в тот день в Сталинграде, вряд бы уцелел.

Моршанск, небольшой, очень зеленый городок, раскинулся на высоком берегу реки Цна. Напоминал многие провинциальные города России. В центре – двух– и трехэтажные здания, а все остальное – частные дома с садами и огородами. Курильщики хорошо знают город по знаменитой моршанской махорке и сигаретам «Прима». Ну, а для меня с конца августа 1942 года и до апреля 1943 года он стал местом учебы.

Пулеметно-минометное училище располагалось в центре Моршанска. Несколько рот занимали большой кирпичный дом. Рота – 120 курсантов, взвод – 40. Учили нас как следует. Постигали боевую подготовку, устройство минометов и пулеметов, расчет стрельбы, тактику боя. Например, из 82-миллиметрового миномета я сделал за семь месяцев около пятидесяти боевых выстрелов. Считаю – нормально. В других училищах, как я позже узнал на фронте, боевых стрельб проводилось куда меньше. Изучали станковые пулеметы «максим» и ручные Дегтярева.

Больше внимания уделялось все же минометам. До войны их недооценивали. Немцы, широко применяя минометы с первых дней, наносили нашим войскам серьезные потери. Для точной стрельбы требовалось постичь целую науку. Мне в расчетах помогало полученное в техникуме знание математики и физики. Оценки по большинству предметов были хорошие и отличные. Но, к сожалению, мешали (как ни странно звучит) мое умение чертить и музыкальный слух, я был запевалой. Из-за этого меня перебрасывали из роты в роту. Я оформлял наглядную агитацию, выпускал стенгазеты. Когда роту готовили к проверке, я и рисовал, и вышагивал в строю, запевая «Каховку», «По долинам и по взгорьям», «Катюшу». За наглядную агитацию и прохождение четким строем с песней рота получала хорошие баллы.

При этом меня никто не освобождал от сдачи зачетов. Учебу в училище вспоминаю добрым словом. Командиры относились к нам внимательно. Питание для военного времени было хорошим. Утром – каша, масло, сладкий чай. На обед – мясные щи, суп, каша или картошка с мясом, компот. По окончании училища мне было присвоено звание «старший сержант». Я мог командовать минометным или пулеметным расчетом, но моя военная судьба сложилась иначе. Я попал в 202-й гвардейский полк 68-й гвардейской дивизии, входящей в состав Степного фронта. Дивизия находилась северо-восточнее Харькова. Буквально в первые дни меня «сманили» в разведку.

Слово «разведчик» всегда было окружено ореолом загадочности, какой-то тайны. В разведку брали только добровольцев. Про вылазки в тыл врага рассказывали легенды. Отважные разведчики проникали в фашистское логово, бесшумно снимали часовых и приводили ценных «языков». В апреле 1943 года мне было семнадцать лет (по документам – восемнадцать). По существу, мальчишка, умевший хорошо петь и не нюхавший войны. Я, не раздумывая, дал согласие и был назначен командиром отделения взвода пешей разведки. Когда меня познакомили со взводом, я сразу заметил, что наград у разведчиков больше, чем в пехоте. Не сказать, что бойцы были увешаны медалями и орденами, но более чем у половины имелись награды.

Хотя я именовался командиром отделения, науку разведки пришлось постигать с азов. Первые недели никем не командовал. Учили меня, как организована немецкая оборона, где расположены посты, пулеметные точки. Помню утомительные дни наблюдения за передним краем противника. С раннего утра и до темноты, вечером и ночью. Глаза до того болели, что я промывал их холодной водой. Затем привык. Давал глазам отдых, учился сосредоточить внимание на нужных участках. Командиром взвода был лейтенант Федосов. Не скажу, что он был очень опытный разведчик. Дело в том, как я понял, рядовых и сержантов на офицерские должности выдвигали редко. Специальных разведучилищ не было. Командирами в разведку назначали отличившихся офицеров из стрелковых подразделений.

Федосов воевал с лета сорок второго, был ранен, считался грамотным командиром. В разведвзвод пришел месяца за два передо мной. Меня «натаскивали» двое опытных разведчиков. Рядовой Саша Голик из моего отделения и сержант, фамилию которого я не запомнил. Голик, небольшого роста, жилистый, много раз ходил в тыл, имел две медали. Кажется, одно время был сержантом, но за пьянку был разжалован. Тем не менее, это был подготовленный, обстрелянный специалист, который мог ответить на любой вопрос. Я испытывал страх перед минами. Саша подробно рассказывал, какие мины могут встретиться, успокаивал меня.

– Нам же саперы помогают. И не думай, что мины невозможно угадать. Неделю простоят – в земле ямка образуется, и трава желтеет.

– А если мины день назад поставили?

– Значит, будет бугорок. Опять же, трава по цвету отличается.

– Попробуй ее различи ночью, – вздыхал я.


Первую вылазку за «языком» запомнил хорошо. Это произошло дней через 8-10 после моего назначения. Группа состояла из пяти человек: помкомвзвода, рядовой Саша Голик, еще один опытный разведчик и двое нас, новичков. Было начало мая, ночи – короткие. Через передний край двинулись часов в одиннадцать вечера. У всех были автоматы ППШ, гранаты, ножи. Нас сопровождали трое саперов. Доползли до середины нейтральной полосы, метров триста, и показали направление: «Двигайте туда, мин нет!» Старший пытался заставить их проползти с нами еще сколько-то, но саперы исчезли. Была ли у них такая инструкция или они просто боялись, не знаю.

Колючая проволока в этом месте отсутствовала, но ракет на освещение переднего края немцы не жалели. Они взлетали то в одном, то в другом месте. Некоторые медленно опускались на парашютах, и тогда несколько минут приходилось лежать неподвижно. В общем, ползли мы медленно, замирая, когда вспыхивала очередная ракета. В одном месте сильно пахло мертвечиной, в другом я ощутил под локтем металл и застыл. Оказалось, крупный осколок снаряда, врезавшийся в землю. Открыл огонь немецкий пулемет. Трассы шли далеко от нас. Значит, пока не заметили. Чем ближе была немецкая траншея, тем сильнее колотилось сердце. Я знал, что на ночь в траншеях остаются только немногочисленные часовые и дежурные пулеметчики. Однако казалось, что лезем прямо на стволы. Еще метр-два, и ударят в упор из автоматов и пулеметов. Вот и траншея. Один разведчик остался наверху, а четверо спрыгнули вниз.

Метрах в пятидесяти справа коротко простучал пулемет. Прижались к стенке траншеи и замерли. Я был уверен, что нас обнаружили. Ударили еще две короткие очереди, и пулемет смолк. Старший группы изменил направление. Мы собирались двигаться влево, но оставлять за спиной пулеметную точку было нельзя. При отходе нас бы расстреляли. Зато существовала опасность, что без шума ничего не сделаем. Часовой плюс пулеметчик или два. Так практически и получилось. Часовой вышел нам навстречу. Его схватили помкомвзвода и Саша Голик. Часового свалили мгновенно, заткнули кляпом рот и принялись связывать. Он отчаянно сопротивлялся и, хотя кричать не мог, ударом сапога переломил жердь на стенке траншеи. Она лопнула с треском, напоминающим пистолетный выстрел.

Кстати, глушить «языков» ударом приклада не практиковалось. Во-первых, почти все немцы, включая офицеров, находились на переднем крае в касках. Во-вторых, удар по голове (если фриц в кепи) трудно рассчитать. Ударишь посильней – можно убить, а рисковать мы не хотели. Поэтому и тренировались, чтобы сразу свалить «языка», обездвижить и связать его. У опытных разведчиков всё занимало считаные минуты. Хотя большинство немецких солдат в передовых частях были крепкие, физически хорошо подготовлены, и справиться с ними было непросто.

Этот немец успел только лягнуться. Связанного, с кляпом во рту, его вытолкнули наверх. Помкомвзвода, второй сержант, крепкий рослый парень, и новичок быстро потащили пленного в сторону наших позиций. Голика и меня оставили прикрывать отход. Мы замерли. Может, все бы и обошлось, но спустя минуты три пулеметчик что-то разглядел. Выпустил ракету, а следом длинную очередь. Мы побежали к пулеметчику. Саша с разбега ударил его ножом, потом еще раз, нашарил документы, и мы выбрались из траншеи. Я рвался бежать напрямик, но Голик толкал меня в сторону.

– Уходим тем же путем. Мины!

По нам открыли огонь, когда поравнялись с остальными. Залегли. Потом, развязав руки немцу, поползли, подталкивая его. Путь был выбран, в общем, удачный. По склону, где густо росла трава. Нас потеряли из виду. Два пулемета били в сторону. Но трассы шли веером, низко над землей, охватывая большой участок нейтралки. Я представил, как раскаленный пучок с легкостью прошивает тело. Вот она, смерть, совсем рядом. Ракеты вспыхивали одна за другой. Нам ничего не оставалось, как ползти. Я знал, что скоро будет небольшой уступ, а дальше низинка. Хоть бы добраться до нее!

Я потерял всякое представление о времени и куда мы ползем. Поминутно оборачиваясь, следил за пулеметными трассами. Саша вдруг выругался: «Ты что делаешь, сука!» Я думал, ругают меня, но это на несколько секунд приподнялся новичок, когда спрыгивал с земляного уступа. Пули его миновали. Однако немцы разглядели группу. В нашу сторону посыпались мины. Разброс осколков у 80-миллиметровых мин довольно большой. Нас пока спасало то, что недавно прошли дожди. Мины взрывались в рыхлой почве, выкидывая осколки вверх.

Помкомвзвода ранили недалеко от наших траншей. Он упал, потом, шатаясь, побежал в рост. Поднялись с четверенек и мы. Ввалились в траншею и минут пять не могли отдышаться. Заместитель взводного был ранен смертельно, разрывная пуля ударила в основание плеча. Перевязать это место трудно, старший сержант истек кровью по дороге в санроту. Разведчику из новичков досталось штук пять мелких осколков. Ранен был и «язык», светловолосый парень с нашивками ефрейтора. Осколок пропахал ему щеку и оторвал кусочек уха, второй – чиркнул по шее. Пленного перевязали и увели в штаб.

Скажу еще такую деталь. Как я позже убедился, разведгруппы уходили в тыл натощак. Везде ли был такой порядок, не знаю. Но в нашем взводе перед выходом на задание никогда не ели. Логика простая. Человек налегке двигается быстрее и ползти удобнее. Играла роль и солдатская примета, что ранение в пустой живот менее опасно, чем в полный. Зато, когда вернулись, наелись от души. Разносолами нас не встречали: каша с мясом, сало, лук и граммов по двести пятьдесят водки. Кроме нас, за столом сидели взводный и старшина.


Большинство ребят проснулись, но за стол больше никто не садился. Лежали, курили, слушали, как прошел поиск. Не привыкший к алкоголю, я быстро окосел и полез на нары.

Проснулся поздно. Ребята, засидевшиеся за столом, еще спали. Их никто не беспокоил. Вскоре я узнал, что утром пленного допрашивал командир полка. Раны ефрейтора сильно кровоточили, он пытался симулировать, изображая тяжелую контузию. Потом все же заговорил. Начертил план обороны позиций своей роты, рассказал что-то еще по мелочи. Командир полка остался недоволен, и дальнейший допрос поручил кому-то из офицеров штаба. Про погибшего помкомвзвода коротко сказал:

– Представить посмертно к ордену.

Про нас речи не заходило. День мы втроем отдыхали. Раненого новичка отвезли в санбат. Голик достал где-то спирта. Я в то время почти не пил, лишь поддержал компанию. Саша выпил изрядно, но не пьянел. Мы сидели вдвоем в тени дерева, и разговор шел откровенный. Я узнал, что две недели назад почти целиком погибла группа из пяти разведчиков. Их засекли посреди нейтралки, вернулся лишь один человек. Рассказал он и том, что помкомвзвода мечтал получить рану. Устал от войны. Вот и накликал. Только не рану, а смерть.

– Много разведчиков гибнет? – спросил я.

– Думаешь, в пехоте слаще? Сейчас вроде тихо, а когда наступление, за одну атаку половина людей в ротах убывает, – он неожиданно перевел разговор на другую тему. – А командир полка зря привередничает. Чего ему надо? Привели ефрейтора, убедились, что напротив нас та же часть стоит. Значит, перемещений пока нет, и внезапного наступления не жди. Помкомвзвода жаль. Хороший был парень и разведчик опытный. Пусть Федос покрутится без помощника. Сам в поиск ходить не любит, а теперь придется.

Помолчав, Саша сказал неожиданную для меня вещь:

– Ты, Ваня, у нас новичок, хоть и старший сержант. Только вчера боевое крещение получил. Тонкостей разведки еще не знаешь. Запомни одну вещь. У нас не принято вперед других лезть, свое «я» выставлять. Федос за разведку отвечает. Ему что ни прикажут, все выполняет. Людей порой зря гробим, лезем, не зная броду, на мины и пулеметы, лишь бы начальству угодить. Ты научись различать, когда приказ, а когда на дурость науськивают. Ордена, звания обещают. В общем, если чувствуешь, что дело дохлое, лучше уклонись, попроси времени на подготовку, а ребят на смерть не тащи.

Я не совсем понял сказанное. Дадут приказ – куда денешься! Но что-то в голове отложилось. Понял, что лезть в герои торопиться не надо. В конце разговора Саша Голик, как бы между прочим, сказал, что, наверное, ему вернут сержантские лычки, а раненый новичок в разведку не вернется.

– Сам ты как? – спросил меня.

– Ничего. Все нормально.

Убегать из разведки я не собирался. На переднем крае тоже гибнут люди. Почти каждый день полк терял людей. То от мин, которые немцы сыпали по несколько раз в сутки, то от выстрелов снайперов.

– В разведке можно жить, – закончил разговор Саша Голик. – Мы хоть спим по-человечески, и на убой не гонят. Ты парень грамотный, крепкий. Держись поближе ко мне.

Мы пожали друг другу руки. Так я приобрел хорошего боевого друга. Мы были разные. Саша Голик закончил пять или шесть классов, вырос в глухой деревушке в Саратовской области. В нем не было рисовки, излишнего самомнения, хотя он имел немалый боевой опыт и две медали. Саша подмечал многое. Рассуждал по-крестьянски практично и хотел не только нормально воевать, но и выжить. Голик оказался прав в своих предположениях. Новичок, которого мы навестили в санбате, явно притворялся, что ранения тяжелые, жаловался на слабость и боли в голове. В разведку он возвращаться не собирался, а позже, прикрываясь ранением, сумел попасть в полковой обоз. В то время я презирал таких людей. Позже стал понимать их, сделался более терпимым. Саше Голику вернули за удачный поиск сержантские погоны и назначили командиром отделения. Фактически же он исполнял обязанности помощника командира взвода. Меня это устраивало.


Если на участке нашего полка в мае сорок третьего стояла относительная тишина, то для меня месяц был заполнен большими и мелкими событиями. В течение мая я трижды ходил в поиск. Первый раз – неудачно. Нас обстреляли, ранили разведчика, второй влез локтем на мину. Ему оторвало руку и снесло полголовы. Немцы открыли сумасшедший огонь из пулеметов, погиб еще один разведчик. От полного уничтожения группу спасла густая трава, в которой мы затаились. В общем, почти все разведчики вышли из строя. Вместо «языка» мы кое-как вынесли тела убитых.

Когда делали «разбор полетов», выяснилось, что парень, попавший на мину, растерялся, пополз в сторону мимо отмеченного саперами прохода. Но прежний страх перед минами снова сковывал меня. Вторая вылазка завершилась удачно. Мы выкрали часового и благополучно доставили к своим. Я был в этом поиске заместителем Голика. Меня хвалили и говорили, что становлюсь настоящим разведчиком. Конечно, это было не так. Чтобы стать специалистом в разведке, требуются месяцы и постоянная тренировка.

Третья вылазка тоже завершилась взятием «языка». Один разведчик был убит. «Язык» сообщил в штабе какие-то ценные сведения. Меня представили к медали «За отвагу», которую я вскоре получил. Я очень гордился этой наградой. Медаль «За отвагу» высоко ценилась среди бойцов и офицеров. Давали ее за конкретные боевые дела на поле боя с указанием, что совершил представленный к медали. Кстати, в сорок третьем (по крайней мере, в первой половине года) наградами никого не баловали. Представляли многих, но получали награды единицы. Больше ограничивались благодарностями. А вскоре я вляпался в ситуацию, которая едва не стоила мне жизни и лишний раз показала, что разведка очень непростое дело.

В обязанности разведчиков входило наблюдение за передним краем. Каждый день несколько человек выползали на нейтралку и следили в бинокли за немецкими позициями. Действовали, как правило, парами. Это была тоже разведка, и причем очень рискованная. Если несколько раз вылазки обошлись для меня с напарником нормально, то в очередную вылазку мы выбрали неудачную позицию, закопавшись под тяжелый немецкий бронетранспортер. Сгоревшая во время мартовского наступления немцев восьмитонная машина уткнулась остатками передних обугленных колес в землю. Шестиметровый корпус более чем наполовину защищали снизу гусеницы и металлические, в полтора ряда, колеса. Чем не укрытие!

Я не учел одного. Раньше мы прятались в незаметных окопчиках среди кустов и далеко вперед не выползали. В этот раз подобрались метров на триста к немецким траншеям. Сквозь просветы в гусеницах я отлично видел лица врагов. На участке, длиной в полкилометра, насчитал шесть пулеметов, в том числе один крупнокалиберный. Два из них были хорошо замаскированы и раньше огонь не вели. Я с удовольствием нанес пулеметные точки на карту. Нас заметили ближе к вечеру. Или уловили отблеск бинокля в лучах переместившегося к западу солнца, или мы слишком много двигались, разминая затекшие мышцы.

Сначала влепили несколько пулеметных очередей. Пули плющились, рикошетили от металла. Мы затаились. Потом заработали минометы. Мина взорвалась, влетев в открытый десантный кузов в метре над нашими головами. Ощущение было как от удара молотом по железной бочке. Минометный обстрел выдержали, даже приободрились. Но за нас взялись крепко. Ударила с закрытой позиции 75-миллиметровая пушка. Это было серьезнее. По нам выпустили десятка два снарядов. Несколько штук снесли верх кузова, разорвали его почти пополам. Два фугаса рванули под гусеницами. Вышибло металлическое колесо, меня отбросило в глубину нашей норы. Я оглох, у обоих текла кровь из носа и ушей. По движению губ уловил фразу, которой напарник оценил мою сообразительность:

– Пиндец! Хорошее место выбрал, старшой. Здесь и останемся.

Он был недалек от истины. Под прикрытием пулеметных очередей к нам ползли трое немцев. Бронетранспортер служил им прикрытием от огня из наших траншей, до которых было полкилометра. До немцев, как я упоминал, метров триста. С моей стороны было непростительной авантюрой лезть под нос фрицам, да еще тащить за собой подчиненного. Конечно, мы много разглядели за день наблюдения, редко кто подбирался к немцам так близко. Но что стоили эти сведения, если мы оказались в ловушке!

А трое немцев умело и быстро ползли к нам, им был знаком каждый метр, да еще прикрывали пулеметы. Какую гадость от них ждать, можно было только догадываться. Забросают бутылками с горючей смесью, и поджаримся живьем. Им, небось, и кресты и отпуска за ликвидацию русских разведчиков пообещали. Мы открыли огонь из автоматов. В щель от выбитого колеса сразу полетели пули немецкого МГ-42. Напарнику пробило насквозь щеки. Он лежал на дне окопчика и отплевывался кровью. Я выпустил остаток диска наугад, вставил запасной и переполз к передним колесам.

Кто видел, как бьет автомат ППШ, представляет клубок пламени, вылетающий из ствола и отверстий кожуха. Отличная мишень! Меня снова загнали в окоп, но кого-то из немцев я крепко зацепил. Продолжал стрелять, меняя места, держа автомат над головой. Меня и напарника спасли наши минометчики, открыв беглый отсечный огонь. Мы вылезли из-под бронетранспортера и сумели отползти метров на семьдесят. С час пролежали в глубокой воронке. Я почти оглох и, выкопав выемку, наблюдал за немецкими траншеями, готовый открыть огонь, если нас попытаются взять живыми. Напарник мучался от боли, стонал, рвался куда-то бежать, пока не получил пулю в руку. Начало смеркаться, и мы кое-как доползли до своих.

До сих пор не понимаю, как нас немцы выпустили живыми. Нахожу лишь одно объяснение. Позиции фрицев были сильно прорежены, солдат не хватало, да и наши минометы шорох навели. Ну, и, конечно, везение. Эта разведка стала для меня уроком. Кстати, реакция на результаты была разная. Лейтенант Федосов нанес на карту замеченные нами огневые точки и хвалил меня за решительность. Потом сразу пошел к начштаба докладывать о результатах. Саша Голик после ужина, когда я немного успокоился, отчитал меня:

– Ты головой соображаешь? Залез фрицам под самый нос. Ведь я тебя предупреждал: есть смелость, а есть глупость. Тебя сегодня Бог спас, а напарник в госпиталь угодил.

Видя, как я сник, Саша обнял меня, сказал, что я смелый парень. Мы выпили еще, я признал свою неосмотрительность. На этом инцидент был исчерпан. Кстати, утром, перед строем, лейтенант Федосов объявил мне благодарность за добытые важные сведения. Но я уже получил от Голика и остальных старых разведчиков оценку своего «подвига». Благодарность выслушал и коротко ответил, ни на кого не глядя:

– Служу трудовому народу!

Как и положено по уставу.


…Была середина июня. В воздухе висело предчувствие большого сражения, которое позже назовут Курской битвой. Мы стояли южнее Курского выступа. Наша дивизия входила в состав резерва Главного командования. Большинство подразделений находились в 15-20 километрах от линии фронта. Полк также отвели во второй эшелон. Несмотря на удаленность от переднего края, все подразделения спешно окапывались, рыли глубокие щели. Наш взвод вел наблюдение. Не за немцами, а скорее выполнял функции специальных постов и патрулей. Мы проверяли документы у водителей машин, следующих вне воинских колонн, задерживали подозрительных военнослужащих, гражданских лиц.

Не знаю, попадались ли среди них шпионы, но мы добросовестно передавали их в комендатуру и особый отдел. Запомнился парень лет восемнадцати. Он кинулся убегать. Бежал быстро, мог скрыться в кустарнике, и мы открыли огонь. Пробили ему голень. Он катался по земле, кричал от сильной боли. Когда перевязали и стали допрашивать, беглец сознался, что его призвали в армию, а «мамка» спрятала в дальнем сарае.

– У нас отец и два брата погибли. Кроме меня, трое малых остались. Мамка сказала, что все равно немцы придут, хоть один мужик в семье уцелеет.

Мне показалось, что парень не совсем нормальный. Я посоветовал ему в особом отделе каяться и не болтать лишнего про «мамку» и про то, что придут немцы. В сентябре 1943 года, когда шло наступление, часть бойцов и командиров нашего полка передали из 4-й армии резерва Главного командования в 1235-й стрелковый полк, входящий в состав 52-й армии. Пополняли части, понесшие серьезные потери в ходе Курской битвы и дальнейшего наступления. Я попрощался с Сашей Голиком, другими ребятами и вместе с группой солдат, сержантов и офицеров прибыл на новое место службы. Такой же разведвзвод и должность та же – командир отделения пешей разведки.

Командиром взвода был старший лейтенант Чистяков. Коротко стриженный, в пилотке, легких брезентовых сапогах, он встретил меня доброжелательно. Познакомил со взводом, расспросил о службе и сказал, что нуждается в опытных разведчиках. Опытным я себя не считал. Но если учесть, что половина взвода были новички, то здесь на меня смотрели как на бывалого командира отделения. Я откровенно рассказал, что в поисках участвовал всего несколько раз.

– Ничего, – успокоил Чистяков. – Войну ты уже понюхал, под огнем побывал. Медалью «За отвагу» так просто не награждают. А что лишнего не хвалишься, это хорошо.

Чистяков был более опытным командиром, чем Федосов, более решительным, изобретательным. Он «перетягивал» к себе во взвод саперов, радистов, артиллеристов. У нас был свой переводчик, не слишком большой знаток, но умевший перевести нужные вопросы и ответы. Хотя взвод считался пешим, Чистяков обзавелся двумя трофейными мотоциклами. Имелось достаточное количество биноклей и хорошая стереотруба. Автоматы были наши, пистолеты и ножи у некоторых разведчиков – трофейные.

Фронт на участке армии какое-то время стоял на месте. Мы находились километрах в восьмидесяти от Полтавы. Расстояние до немецкого переднего края составляло от 400 до 700 метров. Мощных укреплений противник возвести не успел. Спешно минировались подходы, немцы устанавливали по ночам бронеколпаки, зарывали в землю танки. Я знал, что долго стоять на месте не будем. Шло наступление на Днепр, и передышки были короткими.

Два дня я вел вместе с отделением наблюдение за передним краем, а затем был направлен с группой за «языком». Полковая разведка действовала очень активно. Зная, что скоро возобновится наступление, такие группы посылали часто. Командир полка требовал информацию о тех войсках, которые нам противостоят. Группу возглавлял сержант Михась, белорус из-под Орши. Вначале я думал, что это его имя, оказалось – фамилия. Так его все и называли. Жилистый, с очень сильными цепкими руками, он имел немалый опыт и напоминал мне Сашу Голика. Два человека были из моего отделения. Ваня Уваров, тоже крепкий парень, до войны занимался борьбой. В группе был еще паренек из-под Казани. Фамилию его я не запомнил.

Каждая вылазка за «языком» словно нырок в холодную воду. Заранее представляешь, как ползешь через нейтралку, замираешь при свете ракет, а что ждет впереди, один Бог знает. Мы взяли зазевавшегося часового и благополучно вернулись. По нам открыли огонь, когда группа уже была рядом с нашими траншеями. Помню, что пленного вначале допросили прямо в землянке Чистякова. Как вели себя пленные? Они прекрасно знали, если начнут отпираться, изображать героев, хорошего не жди. Говорить все равно заставят, а за упрямство могут и пристрелить.

Отмечу сразу, в сентябре сорок третьего года фрицы не чувствовали себя побежденными. Их вера в Гитлера и в мощь своей армии была крепкой. Кроме того, они боялись за своих близких, которых могут отправить в концлагерь, за «предательство». Тот пленный изворачивался, плел очевидные вещи, которые мы знали и без него. Потом разговорился, но мы никогда не верили пленным. Поэтому всегда старались взять контрольного «языка». А вот с контрольным у нас получилась неувязка.

В ночь, когда я отдыхал, на другом участке предприняли новую вылазку. С одной стороны, лезть за «языком» два раза подряд было опасно. А с другой, несмотря на строгие приказы начальства, немецкие солдаты на переднем крае несколько расслаблялись, считая, что русские две вылазки подряд не повторят. Повторили. И нарвались на неожиданность. Немцы осветили передний край «люстрами». Так мы называли большие светящиеся ракеты, которые запускали из минометов. «Люстры» медленно снижались на парашютах, заливая все вокруг ярким светом. Разведгруппа оказалась как на ладони. Несмотря на то что ребята лежали неподвижно, по ним открыли такой огонь, что они вынуждены были отползать. Четверо разведчиков погибли, а двое оставшихся в живых получили ранения.

Владимир Першанин

«Смертное поле»

«Окопная правда» Великой Отечественной

Все, кто вступил на передний край, прежде всего роют окопы: рядовые пехотинцы, пулеметчики, связисты, саперы. Танкисты и пушкари укрывают свое оружие в окопах и капонирах. С окопов начинается передовая. Дальше нейтральная полоса - смертное поле до вражеских траншей.

Тема Великой Отечественной войны интересовала меня всегда. Собирал воспоминания отца, родни, моих земляков, коллег по службе, просто знакомых. Получив разрешение, несколько раз забирался в архивы. До девяностых годов были в моде «генеральские мемуары», сильно прореженные цензурой. Они не казались мне интересными. Меня больше привлекали воспоминания простых участников войны: рядовых, сержантов, командиров взводов, рот. Тех, кто прошел через окопы, смертное поле и победил.

Взял на себя смелость излагать события от первого лица. Солдаты той далекой войны были и остаются мне близки.

Танкист сорок первого года

Я сделал первый выстрел по немцам на седьмой день войны…

Пикуленко Д. Т.

Дмитрий Тимофеевич Пикуленко, заряжающий легкого танка БТ-7, начал свой боевой путь в июне 1941 года. Если из всех бойцов, начавших воевать от границы, даже по официальной статистике, осталось к концу войны не более 2–3 процентов, то что говорить о танкистах, которым судьба отмеряла на фронте короткую жизнь! Я часто встречался с фронтовиками, но человека с такой биографией видел впервые. Пройти с боями на танке первые самые страшные месяцы войны - трудно представить.

- Так и было, - рассказывает майор в отставке Дмитрий Тимофеевич Пикуленко. - Нас, которые своими танками перекрыли немцу дорогу на Витебск, Смоленск и дальше на Москву, наверное, и в живых никого не осталось. Ну, если просишь, начну с самого начала.


Родился я 12 декабря 1921 года в деревне Емельяшевка Таборынского района Свердловской области. Семья была большая: пять братьев, две сестры. Самый старший - Егор, 1906 года рождения, я - самый младший. Маму не помню, она умерла, когда мне было месяцев шесть.

Люди на Урале у нас хорошие, душевные. Если бы не родня, односельчане, да и колхозу спасибо, отец бы нас не поднял. Семеро на руках, дом, хозяйство. Пытался он снова жениться, но никто из женщин за него не шел. Какой бабе столько хлопот надо? Приходили, помогали, а жить не хотели. Отец умер, когда мне было пятнадцать лет. К тому времени старшие братья поженились, сестры замуж вышли, а я с тринадцати лет работал в колхозе имени Ворошилова: конюхом был, хлеб убирал и возил, лес под пашню корчевал. Образование у меня было аж четыре класса. В октябре 1940 года призвали в армию. Попал я в город Калугу, тогда он входил в Тульскую область. Город не из самых крупных, но мне показался огромным. Жил-то я в глуши. Райцентр - село Таборы - находится в 360 километрах от Свердловска (ныне Екатеринбурга), а до ближайшей станции было сто с лишним километров.

Попал я в 18-ю танковую дивизию, которой командовал генерал-майор Ремизов Ф. Т. Пара недель карантина, и меня направили в отдельный механизированный разведывательный батальон под командование майора Крупского. Батальон располагался на окраине Калуги и был технически хорошо оснащен. Состоял из трех рот: танковой (куда меня зачислили), броневой и мотоциклетной роты. Имелись еще вспомогательные взводы: связь, снабжение и так далее. Но главная мощь заключалась в наших трех ротах, особенно танковой. Это не пешая и даже не конная разведка! Батальон мог не только разведку проводить, но и хорошо встречный удар нанести. Десять танков, штук двенадцать бронемашин и около двух десятков мотоциклов! Бронемашины в основном БА-10, с пушечным вооружением, и более легкие БА-20 с пулеметом. Мотоциклы, не помню какой марки, но проходимые, большинство с колясками и тоже с пулеметами. Про танки отдельно скажу.

Служба была мне не в тягость. Почти до девятнадцати лет прожил я по разным углам, спал то на полатях, то на лавке, порой и на полу. Чистая, просторная казарма казалась мне чуть ли не дворцом. И еда не в пример деревенской. Мясо каждый день, хлеб пшеничный и ржаной, щи наваристые или суп, каши вволю, чай сладкий, селедка, которую я любил.

Учили нас вначале на танках БТ-5. Политработники хвалили их, сержанты плевались, но помалкивали. Авиамотор у них капризный, да и бензин авиационный - штука опасная. Однажды по какой-то причине двигатель загорелся, едва потушили. Повезло, что перед ангарами случилось, огнетушители, вода под рукой. Пушка по тем временам была сильная, 45-миллиметровая, ее хвалили, пулемет ДТ - тоже. Устройство танкового вооружения мы знали хорошо, но боевых стрельб проводилось мало. Чаще всего стреляли из вставного ствола винтовочным патроном. За восемь месяцев, что я прослужил до войны в батальоне, раза четыре боевыми снарядами стреляли. Выдавали по три штуки и десятка два патронов на пулемет. Разве это подготовка для башенного стрелка?

Что броня у БТ-5 слабая, я мог только догадываться. Помню, когда замполит в очередной раз распелся про «мощь и броню», один из сержантов на стрельбище подвел нас к рельсу и из винтовки шагов с пяти как шарахнет. Перемычка у рельса толщиной миллиметров 13–15, как броня у БТ-5. В рельсе дырка насквозь. Сержант сплюнул и коротко проговорил:

Вот так.

Позже стали осваивать новый танк, БТ-7. Лобовая броня толще, башня обтекаемая, и скорость полста километров в час. Говорили, что на колесах все семьдесят дает, но мы на колесах не практиковались, да и на гусеницах ездили мало. Бензина вроде не хватало. Мотор у новой «бэтэшки» был более мощный, а башню и пушку с пулеметом я наловчился за секунды в нужную сторону разворачивать. Танк мне нравился. И гордость была, что я, бывший конюх, такой грозной машиной владею.

В танковые войска обычно брали трактористов или ребят с 6–7 классами. Не знаю, как я прошел. Может, из-за бедняцкого происхождения, небольшого роста (длинные в танке не умещались), цепкости. Когда гусеницы перетягивали, я главной силой был. Бочки с горючим играючи перекидывал.

Разные уставы у меня туго шли. Много зубрить приходилось. На политзанятиях так напрягался, что потел. Когда должности товарища Сталина перечислить требовалось, я просто терялся и запутывался. То же самое в отношении Ворошилова (про которого я брякнул, что колхоз такой в Емельяшевке есть), Буденного, Калинина, Мехлиса (главного политработника армии). По совету замполита посещал клуб и читал газеты.

Прочитал «Как закалялась сталь» и еще пару книжек. Газеты поначалу казались скучными, но я к ним привык, и вот уже за восемьдесят, а читаю с удовольствием.

Уставам первое время нас обучал какой-то командир из штаба. Он был мной очень недоволен. «Эх, неуч!» - как-то обозвал он меня.

Я так обиделся, что весь красный сделался. Неучем я себя не считал и того командира возненавидел, хотя был он мужик нормальный. Этих уставов столько понаписали, что он, наверное, их сам все не помнил. А чего уж говорить про нас!

Много внимания уделялось физической подготовке. Каждое утро, в любую погоду, пробежка километра два, зарядка. Отдельно проводились занятия по гимнастике и рукопашному бою. Физподготовка у меня на «отлично» шла, строевая - тоже неплохо. Винтовку и танковый пулемет с закрытыми глазами разбирал-собирал. Пулеметный диск быстрее меня во взводе никто патронами набить не умел. В караулах стоял как положено, не спал. Пароль. Отзыв. Молодец, рядовой Пикуленко! Служу трудовому народу!

Технику, может, и не слишком знал, но любил. В батальоне, как я говорил, имелись бронемашины. Однажды мне и еще нескольким комсомольцам из танковой и мотоциклетной роты предложили позаниматься на бронемашинах, чтобы обеспечить в бою взаимозаменяемость. За это нас частично освобождали от нарядов, особенно от строевой подготовки, которую ни один нормальный боец терпеть не может. Не думал я, что знание бронемашин мне пригодится в войну. БА-20 были старыми машинами с тонкой броней и пулеметом, а вот БА-10 показалась мне штукой, достойной внимания: танковая башня с такой же пушкой и пулеметом, второй пулемет, два задних ведущих колеса, проходимость и скорость. Управление у бронемашины - автомобильное, я его освоил без труда. Помню, на показательных учениях мы, экипаж из четырех человек, на полигоне разгонялись до 50 километров (куда там до нас знаменитой «полуторке»!), гребли полуметровый снег и, проломив лед, проскакивали двадцатиметровую яму, наполненную водой. Вода почти захлестывала мотор, а мы, разбивая ледяные пластины, взбирались на крутой подъем и довольно удачно стреляли по мишеням. Из пушки бил командир машины, а я расстрелял из пулемета две «амбразуры» и пяток фанерных силуэтов «фашистов».

Увольнения давали в город редко. Особенно тем, кто по первому году. А тут получил я сутки увольнения. И деньги у меня имелись. Накопил красноармейское жалованье. Тогда ведь «дедов» не было, и деньги никто не отбирал. Начистились, дежурный нас осмотрел, и пошли мы человек восемь в город. Разбились на кучки. Ходим втроем, глазеем, командирам честь отдаем. По два мороженых съели. Одно, коричневое, шоколадом пахнет, мне по вкусу пришлось. Хотел еще взять, но боялся, что денег не хватит. Посмотрели кино «Иван Антонович сердится». Мне оно не понравилось, потому что к музыке был я равнодушен. Не ко всякой, конечно. Утесова любил, певицу Серову, частушки. А здесь симфонии да шутки какие-то непонятные. Вечером на танцы пошли. Танцевать я не умел. Те, двое ребят со мной, пошустрее, с девками познакомились, а я все никак не решался. Девки расфуфыренные, городские. Офицеры и парни в костюмах их за талию обнимают, смеются. Духами пахнут. Стало мне жарко и неуютно. Собрался и поплюхал в городок. А ребята потом хвалились, что «все у них путем было». Один, наверное, брехал, а второй, тот бойкий, мог своего добиться. Я себя за нерешительность ругал, а с другой стороны, о чем с этими девицами, в кудрях да блестящих платьях, разговаривать? О своем колхозе имени товарища Ворошилова? Или как я лихо на бронемашине рассекаю? О военных делах запрещалось говорить.